На любого читателя, открывающего книгу Николая Звягинцева, незамедлительно обрушивается бурлящий прихотливый поток: запахов, ощущений, предметов. Парусники и лодки, балконы и переулки, яблоки и шоколад, Фонтанка и Рождественский бульвар дышат, блестят, плывут и поют в его стихах. Это целый мир, состоящий из детских подробностей и детективных улик, и поначалу весьма затруднительно сказать, чего же в данном мире нет. Впрочем, разом проглотив многоцветные строки, обнаружив там и зимние трамваи, и бдительные чаепития, и субалтерн-офицеров, и вилочку за роялем, вы начнёте понимать, что из него (из этого мира) полностью удалено время. В стихах Звягинцева нет ни прошлого, ни будущего; там царит всегдашнее «сейчас» или, на худой конец, «только что». Причём хронос оказывается обезоруженным не только внутри, но и вне стихов: звягинцевской поэтике словно бы чужда всякая эволюция, и тексты восьмидесятых мало отличаются от текстов, написанных в двухтысячных. Тот факт, что поэт за четверть века ни разу не задумался о поиске возможных альтернатив, весьма красноречиво сообщает: найдено богатейшее месторождение. Но каков же химический состав этой драгоценной руды?! Говоря о поэтике Звягинцева, критики отмечают два ключевых момента: во-первых, отчётливое наследование его стихов Пастернаку, во-вторых — перманентный конфликт намеренно хаотичного содержания со строгой (без малейших вольностей!) силлабо-тонической формой. Положения эти весьма близки друг другу (кто-то вообще посчитает второе из них — экспликацией первого), но не напрямую, а с любопытной подковыркой, о которой и хотелось бы поговорить. Читая восторженные строки, что-нибудь вроде «Спешил со всех охот к заправке зажигалок, / Любовно ворошил лисичьи адреса, / Где мыслился поход и дробь не достигала, / Где маковых вершин чурается оса», Пастернака вы вспомните всенепременно; да Звягинцев и не стесняется такого воспоминания! В отличие от подавляющего большинства современников (внутри которых так или иначе блумкает знаменитый «страх влияния»), автор освежающих лицо «Крыма НЗ» и «Улицы Тассо», кажется, ни капли не боится прослыть подражателем. Впрочем, что такое Пастернак? Его ведь не существует как целой (или средневзвешенной) фигуры, и никак невозможно говорить о «Пастернаке вообще»; его эволюция столь потрясающа, что всегда приходится уточнять, спрашивая: «ранний» или «поздний»? «любительский» или «докторский»? Разумеется, в случае Звягинцева поминают прежде всего раннюю ипостась. При этом темнота, запутанность и девичья необязательность семантики звягинцевских стихов (по прихотливому рецепту: «Сравните ежа с водосточным шаром, / Двух собак с одним петухом») далеко превосходят свой великий образец. Всё же у Пастернака можно было понять, о чём стихотворение (степь, дождь и т. п.), а как понимать такое: «Двое да пробочка минус вершок, / Рыльце кофейное сторожа капель. / Беленький заяц, как Пушкин — стишок, / Сам барабанил по зеркалу лапой»? Также на создание большей по сравнению с Пастернаком хаотичности работают у Звягинцева и зачастую неточные мужские рифмы («дом — холодок», «бор — грибов») и практически полный отказ от применения густых аллитераций. Весь этот великолепный, блистательный бардак — как уже отмечалось выше — упаковывается в строжайшие, чуть не педантичные, силлабо-тонические формы. Почти все стихи Звягинцева зарифмованы в аккуратные катрены, в них живёт и здравствует альтернанс, на целую книгу попадётся одно разноударное созвучие, а уж срывов метра в какой-нибудь тактовник или акцентный стих не наблюдается вовсе (так же как, заметим, и вполне невинной полиметрии). Вопрос: о каком классике напоминает такое строгое обращение с просодией? кто ещё добровольно накручивал на себя столько «нельзя», хотя в принципе было «можно»? Речь, разумеется, снова идёт о Пастернаке — только уже позднем, неустанно добивавшемся от стихов знаменитой «неслыханной простоты». Но чья же — если не звягинцевская — форма выглядит сегодня прямо-таки нарочито упрощённой на фоне повседневных строфических ухищрений и ритмических экспериментов?! И вот какая любопытная выходит картина: парадоксальнейшим образом Звягинцев одновременно оказывается и хаотичнее раннего (на уровне содержания), и строже позднего (на уровне формы) Пастернака! Не в этом ли весь секрет? Повсеместно поминаемую логику наследования необходимо просто-напросто додумать до конца. Очень легко заимствовать только у раннего или только у позднего Пастернака — на этом гибнут сотни начинающих поэтов; Звягинцев же — единственный — сумел взять сложнейший интеграл двух поэтик, умудрился, как некий сверхэпигон, подражать всему Пастернаку сразу! Великолепные плоды такой стратегии внятны каждому, кто хоть раз открывал книги звягинцевских стихов. Заметим: их сок ещё и в том, что классику для остранения юной сложности зрелой простотой потребовалась целая жизнь, Звягинцев же реализует этот эффект — в каждой строчке. Таким образом, полувековая эволюция поэтики первого конвертируется в сию-минуту-наличествующий конфликт формы и содержания стихов второго. Несчастное время — что за напасть! — и здесь оказывается поглощённым, проглоченным, уничтоженным. «Девочка, комната, лето и мама. / Время само, как пятном сарафан. / Слишком ломаешься, пальцы ломая, / Как не дающая губы строфа»; не такие ли вот стихи — дивные, ароматные, нежные! — сочиняют в выдавшуюся свободную минутку лангольеры?!