I

 

МАЯКОВСКАЯ—3

​

Хочешь увидеть будущее ранцевого парашюта? 
А то я на этой станции единственный манекен. 
Во что превращает зрителя его длиннополая шуба, 
Если задрал он голову, но без весла в руке.

​

Что-то посеяно в лентах, пустых вещицах.
В склянках бывшего запаха мир под острым углом. 
Смотри через это стеклышко, подземная продавщица, 
Как несколько будущих летчиков осваивают потолок.

​

Страна их держала за ноги, а гражданин Дейнека 
Шил на живую нитку из цветного стекла 
Линии высоковольтки, сосны, подземное небо, 
Раньше моих родителей появившийся моноплан.

​

В татарском поселке ветер, и белая стая 
Рисует великой эпохе то, что зовется “кроки”. 
А если смотреть под ноги — там сапоги подрастают, 
Становятся лодки фелюгами, стираются каблуки.

​

Сейчас свои туфли-лодочки сбросит пловчиха Леда. 
Больше таких не встретишь — туфель, стекла, глосс. 
У девушки мокрые волосы — значит, в Крыму лето, 
Или кому-то в Москве захотелось мокрых волос.

 

20.01.2003

​

​

II

​

Это уже третье мое стихотворение, связанное со станцией метро “Маяковская”. Почему в моих стихах так много “Маяковской”? Наверное, потому, что это одно из немногих мест, где я чувствую себя полностью в своей тарелке. “Маяковская” и Патрики.

​

Я люблю Москву, но не считаю ее красивым городом. Наверное, потому, что не хватает именно ощущения Города, пространство рассыпается на какие-то временные и пространственные огрызки, которые могут быть хороши или плохи, но не составляют целого яблока. Эклектика, но неправильная; напоминает музей в Пушкинских горах, в который Гейченко тащил все, что попадется. А в домах, где люди действительно живут, вещи не бывают случайными. Это касается и московского метро, даже в превосходной степени. Город — среда все-таки всегда современная, а в метро по дороге на работу успеваешь проехаться через всю советскую власть, глядя на нее такими же глазами, как и первые пассажиры. Не знаю, хорошо это или плохо.

​

А что касается “Маяковской”... Я дружу с ней очень давно. И даже — крамольная мысль — ощущаю себя с ней одного возраста, потому что, когда я там бываю, я бываю у себя дома; меняются только гости — люди вокруг.

​

Вообще, архитектор Душкин построил еще много чего замечательного, но “Маяковская” — несомненный шедевр. Самое интересное — то, что я про себя называю “уровнем воды”: на всех колоннах на высоте примерно метр семьдесят от пола (на уровне глаз) идет поясок. Пояски сливаются, образуя линию горизонта, и ты видишь, что творится не только сверху от нее, но и снизу, как будто вещи стали прозрачными. Такая вот нездешняя начертательная геометрия.

​

Кстати, внучка Душкина преподавала мне в институте историю архитектуры.

Помнится, Пелевин писал про “подземное небо”. Несомненно, на “Маяковской” — настоящее довоенное небо. Пассажиры наземных поездов следят за происходящим из окон и видят длинную горизонтальную картину. Посетителям станции предлагаются круглые окна сверху, и каждое из 33 окон открыто в другое пространство. Поэтому созерцать Маяковскую следует так: спустившись по эскалатору вниз, встать на осевую линию станции и медленно идти вперед, время от времени запрокидывая голову. В метро обычно толкаются, но я заметил, что, если идти подобным образом, тебя почему-то уважительно обходят. Да, идти, запрокидывая голову. И заглядывать поочередно в каждое окно.

​

Скоро будет построен второй выход, торцевая стена станции исчезнет, появятся эскалаторы, и это самое спокойное место в Москве превратится в еще один муравейник. Дело в том, что в последнем окне — апельсины. Как на них смотреть в толпе?

​

Замечательная штука — масштаб. “Семеновская” давит по-египетски, “Комсомольская” кольцевая превращает человека в плевок, “Красносельская” создает физическое ощущение неуюта. “Маяковская” декларирует гармонию; пространства ровно столько, сколько надо. Сколько, собственно, его надо?

​

Никто не знает, но все видят, когда его много или мало. Советский архитектор Буров заметил, что если зодчий желает, чтобы живущий в доме человек почувствовал себя сукиным сыном, надо всего-то сделать лестничные ступени высотой 12 сантиметров. Это как по шпалам ходить, ха-ха. А у Парфенона высота ступенек — 18 сантиметров, человеку сложно, он пришел в гости к необычайно высокому богу.

​

Дейнека тоже хорош. Я узнал недавно, что его голые мальчики — будущие летчики — украшают “Арбат-Престиж” на “Соколе”. Такое вот интересное продолжение темы на северо-запад от “Маяковской”, как раз в сторону “Речного вокзала”, построенного чекистами тогда еще нетрадиционной ориентации. Это сильная тема тридцатых годов — будущее небо; люди ведь действительно смотрят на него только тогда, когда там есть что-то стоящее: воздушный парад там или высокая сосна, линия высоковольтной передачи, идеальная для планерного спорта ветреная пустота восточного Крыма. Вот и смотрите себе по дороге на работу. Небо играет с расстояниями; для запрокинувшего голову — что огромный ТБ-3, что маленький хищный моноплан — одинаково удаленные кусочки свободы, некие символы вне идеологии и времени.

​

Красивая сказка, которую не надо переписывать. Это когда Иван Билибин вернулся в СССР, Гознаку пришлось вымарывать все свастики-солнцевороты из орнаментов его ранних работ. То ли дело Дейнека.

​

Мне не мешает даже собственно бюст Маяковского, как раз под апельсинами. Это ведь его детское небо, там, в Багдади; именно перед этим небом он, будучи почти бронзовым, чувствовал себя в долгу.