Я стою часовым на гарнизонной гауптвахте в городе Дрогобыче.

Мне прислали из дома книжку Николая Глазкова. Я, к стыду своему, совершенно не знал этого поэта — кроме разве что «...век двадцатый, век необычайный...» и анекдота про то, как Глазков зимой купался голым в Яузе.

​

4 смены, 8 часов. Книжка вмещается в карман шинели. Прочитал. Многое до сих пор помню наизусть.

Ночью читать приходилось исподтишка: одна проверка, другая; потом еще захотевший в сортир старослужащий-осетин разбил морду нашему выводному (по правде говоря, парнишка сам нарвался), и после этого суматоха и визиты многозвездного начальства. А в дневные смены хорошо: всех губарей развели по работам, остались в одиночках пара подследственных и тот самый осетин. Дверь во двор открыта — проветриваем; офицерские сапоги слышны издалека. Я в конце коридора, почти на крылечке, передо мной ярко освещенный прямоугольник двери. За ней заасфальтированный плац, кирпичная стена с колючкой, выше и дальше уже непрозрачные весенние деревья и темные крыши старых домов, какие повсюду на Западной Украине.

​

Я просто утонул в этой книжке. Может быть, потому, что не сталкивался никогда с таким вагонным выворачиванием души наизнанку. Или эти стихи ни в коей мере не походили на все остальные. Или место, очерченное автором, было в моем тогдашнем представлении местом для белой вороны.

​

Этот человек, в отличие от десятков его друзей и миллионов сверстников, не попал на войну. Я не знаю, что он при этом чувствовал. И когда прятался за спасительным пьянством, и когда носил ботинки без шнурков. Легко ли ему было жить шутом гороховым на фоне всех остальных, с разной степенью искренности стремящихся к социализации.

 

Вот поймали бы меня с этой книжкой — получил бы я суток десять и отсиживал их в одной из камер, которые только что охранял.

 

Попал бы Глазков на войну — и не было бы у меня этой книжки. Стоял бы, как все, и смотрел на забор с колючкой.

 

Нам с Глазковым повезло.