Маяковская – 3

​

Хочешь увидеть будущее ранцевого парашюта?
А то я на этой станции единственный манекен.
Во что превращает зрителя его длиннополая шуба,
Если задрал он голову, но без весла в руке.

​

Что-то посеяно в лентах, пустых вещицах.
В склянках бывшего запаха мир под острым углом.
Смотри через это стёклышко, подземная продавщица,
Как несколько будущих лётчиков осваивают потолок.

​

Страна их держала за ноги, а гражданин Дейнека
Шил на живую нитку из цветного стекла
Линии высоковольтки, сосны, подземное небо,
Раньше моих родителей появившийся моноплан.

​

В татарском посёлке ветер, и белая стая
Рисует великой эпохе то, что зовется "кроки".
А если смотреть под ноги – там сапоги подрастают,
Становятся лодки фелюгами, стираются каблуки.

​

Сейчас свои туфли-лодочки сбросит пловчиха Леда.
Больше таких не встретишь – туфель, стекла, глосс.
У девушки мокрые волосы – значит, в Крыму лето,
Или кому-то в Москве захотелось мокрых волос.

 

​

​

Mayakovskaya Station

 

You want to see the future of Soviet parachute technology?

I am the only mannequin in the station crowd

What am I now, statue in a fur coat

When I raise my head, but without my red pioneer trumpet.

 

Something is sown in these ribbons, hollow bagatelle.

In the vials of past smells the world is at a sharp angle.

Look up kiosk salesgirl look up and see

How our future pilots master the sky in the ceiling.

 

Their country held them by the legs, while citizen Deyneka

Tacked down ideas with colored glass

High voltage lines, pines trees, an underground sky,

The monoplane that came before my parents.

 

In a Tatar province the wind, and a white flock

Draws for the great epoch, what they call “sketches.”

If you look at your feet — boots grow,

Boats turn into felucca, heels are worn away.

 

Now, Leda the swimmer tosses off her pumps.

You won’t encounter another like this shoe, glass, gloss.

Her hair is wet which means it’s summer in Crimea,

Or someone in Moscow just felt like having a wet head.

 

​
 

*  *  *

​

Красавцы танки вошли в Харбин.

А вышел дяденька на балкон,

С конца тупого яйцо разбил

И выпил теплое молоко.

​

Еще пульсируют пузыри

Небес Вертинского, и война,

Как лужа масляная, горит,

Как лампа маленькая одна.

​

Но вот читаем же между строк –

Тому полсотни и тьма имен –

На стену лезущий говорок

Того, что в спутники не возьмем.

​

Готов радетеля обласкать,

Посватать пуговицу с сукном,

Но те, придуманные, войска

Уже рассеяны в остальном.

​

 

*  *  *

 

Handsome tanks rolling into Harbin.

A mister rolled out to the terrace,

Cracked an egg on the blunt side

And drank the warm milk down.

​

The bubbles pulsate still

Of Vertinsky’s skies, the war,

Like an oily puddle, burns,

Or like a lone small lamp.

​

But here we read between the lines —

A myriad and fifty names —

A dialect crawls up the wall

Of those not drawn into our circle.

​

Willing to embrace the zealot,

To wed the button to the cloth,

But those — invented — troops

Are now dispersed in all respects.