Николай Звягинцев, или “Вынуть платок, наиграть разлуку”

​

Поэтов (согласно удобной батюшковской таксономии) легко разделять на “странствователей и домоседов”: в прямом ли смысле, в переносном ли, – почти каждый стихотворец волен выбирать между сосредоточенным вниманием к знакомым приметам домашнего обихода и жаждой новых впечатлений, странствий, ритмов и форм. Николай Звягинцев в своих стихах – путешествует, словно бы не покидая родных стен, точнее говоря, – все свое носит с собой, в том числе привычный быт, размеренное домашнее существование, когда необходимые предметы обнаруживаются без труда – вслепую и наощупь. Так перемещаются улитка, черепаха: счетчик показывает все новые сантиметры и мили, а дом – вот он, при них. В текстах Звягинцева часто упоминаются неродные города и местности, но почти всякий раз это лишь очередное упражнение на тему “путешествие с домом на спине”.

 

Если поеду ниже ступенькой,
Литература почти что вся
Станет как лужа с молочной пенкой
Велосипедного колеса.

Разом представлю дом на колесах,
Стекла со спичечный коробок,
Книгу, достойную двух полосок,
Пулю, летящую вверх и вбок,

Ноев ковчег и свою каюту,
Море, где ночью неглубоко,
Двух пешеходов на две минуты,
Только что прыгнувших в молоко.

 

Это, пожалуй, “модельный” звягинцевский текст: здесь и в самом деле изображена “почти вся” литература-по-Звягинцеву, то есть – сведенная к странному на первый взгляд перемещению сразу и по морю, и посуху: в ближний дачно-велосипедный свет и в спасительный дальний край, куда можно сбежать от Потопа, втиснувшись в толпу на борту Ковчега. Впрочем, и эти две параллельно существующие картинки морского и сухопутного путешествий – не едины, каждая из них, в свою очередь, подлежит дальнейшему умножению и дроблению. Так, громоздкий, наскоро сбитый перед лицом угрозы “ковчег”, стремительно, словно в пластилиновом мультике, превращается в океанский круизный лайнер с комфортабельными “каютами”.

 

И наоборот – оба путешествия не только дробятся, но и сходятся воедино, составляя – в конечном счете – картинку, в реальности уже совершенно не возможную. Смотрите: встреченные велосипедистом прохожие отражаются в только что рассеченной колесом луже, по которой за секунду до их появления пошла рябь, напоминающая пенку на остывающем горячем молоке. Почему они вдруг оказываются не отраженными в мелкой водице уличной лужи, но целиком и полностью “прыгнувшими в молоко”? Все просто – потому что наш странствователь, наша улитка-черепаха не только на велике катит, но и на пароходе плывет по глубокой морской воде, в которую недолго и спрыгнуть. Если напомнить, что не только молочная лужа уподобляется морю глубиною в человеческий рост, но и в море “ночью неглубоко”, то можно поставить окончательный диагноз – море и суша, велосипед и ковчег-лайнер становятся деталями единой картины, представляющей путешествие чувств, не тождественное, впрочем, каноническому “сентиментальному путешествию”.

 

Путешественник Звягинцева не предается сантиментам, его реакция на ранее неведомые места и события сводима скорее к общей приподнятости, глубокому вздоху восторга, нежели конкретной, детально выписанной эмоции. Общее здесь преобладает над частным, отвлеченная от конкретного повода восторженность самим фактом странствия напоминает не то изысканный фетовский безглагольный восторг перед лицом природной музыки рассветов, соловьев и ручьев, не то обильное, “южное” восхищение “украинской ночью” и тихой погодой над широкой рекой. Кстати говоря, “степные” ассоциации здесь не случайны – можно вспомнить об участии Николая Звягинцева в разного рода “крымских” поэтических форумах и группах, его внимание к поэзии выходцев из этих краев и т.д.

 

Сходя с поэтических небес на грешную землю, скажем, что отвлеченное упоение звягинцевского героя легко уподобить восторгу подростка, просто присевшего на пол просторной комнаты и обнаружившего себя среди сразу же увеличившихся в объеме и таинственно нависших над ним некогда знакомых предметов – шкафа, стола, окна. Вот почему в только что разобранном стихотворении в первой же строке герой рассчитывает на поездку “ниже ступенькой” – кстати, эта реалия свидетельствует о том, что нами был упущен еще один вид транспорта, на котором одновременно передвигается звягинцевский странствователь, наряду с ковчегом и велосипедом явно оседлавший еще и вагонную площадку со ступеньками, спускающимися прямо к несущейся навстречу поезду земле (у другого поэта – “Под шторку несет обгорающей ночью И рушится степь со ступенек к звезде”).

 

Позиция странствователя у Звягинцева, если разобраться, вовсе не проста. Не наивна, далека от прямолинейной и сиюминутной реакции на неизведанность и новизну. Отношение героя к событиям можно условно окрестить как раз антиимпрессионистическим. Его впечатлительность не проводник эмоций, а совсем напротив – мягкая, но ощутимая преграда, разделяющая бытие и сознание. Что на самом деле происходит в уме и сердце всегда готового к новым путевым заметкам героя? Очень и очень нелегко ответить на этот вопрос: порою читатель ловит себя на том, что оказывается внутри ситуации, описанной еще в 1830-х годах русским романистом Александром Вельтманом, у которого в романе “Странник” главный герой путешествовал, рассматривая мелкие детали географической карты. Любопытство остается просто любопытством, не достигающим четко очерченного круга взаимодействия с собственными намерениями любопытствующего.

 

В городе канатная дорога,
Солнышко и мало голосов,
Влажная раскопанная Троя
С белым деревянным колесом,

Виды театрального романа,
Завтрак и сухая пастила,
Масляная тонкая бумага
Цвета заоконного стекла.

Утро, до него наперсток соли,
Мало-мало соды на ноже.
Поручни, крыла его, рессоры
Спят еще в воскресном гараже.

Выстрелишь – и заспанное древо
Бросится на солнечный фасад
Парою начищенных тарелок,
Только что сомкнувших паруса.

 

Есть, впрочем, у Звягинцева и иные тексты, обычно сводимые к микроновеллам, не сопряженные с пространственными перемещениями. Проекция “многоканального” описания путешествия на конкретное событие зачастую порождает неожиданные повороты сюжета, поток впечатлений, точно уловленных и переработанных теперь уже не просто свидетелем, но участником событий:

 

Шарит рука колено соседки,
Водит биноклем в чужом ряду.
Ее хозяин скучает под сеткой,
Ждет не дождется, когда подадут.

Где по весне густые ресницы,
Осенью тянешь пустой билет.
Там их всего четыре страницы –
Дама, девятка, король, валет.

Будто со дна парашютной вышки
Или из дома, где сверху львы,
Вынырнет левая с горстью вишни,
Шляпу собьет с твоей головы.

Пара часов – и крик петушиный,
Пара минут – и рельсовый стык.

Ее сверчок печатной машины,
Быстрый взгляд поверх пустоты.

 

Образный ряд путешествия и здесь оказывается на своем месте (билет, парашютная вышка, рельсовый стык), однако никакая поездка даже не имитируется, превращается в метафору встречи двух людей перед лицом грядущей неизвестности. Непростым образом преобразованные путевые заметки коллекционера звуков и красок – центральный пункт лирики Звягинцева; в этом состоит его сила и – разумеется – некоторая узость стилистического диапазона. Можно долго перечислять, какие темы, идеи, мотивы, в сегодняшней поэзии суперактуальные, у Звягинцева отсутствуют начисто. Однако, возможно, и не стоит одному из немногих нынешних лириков по преимуществу поддаваться на провокацию востребованности и ангажированности? Как знать – ощущение некоторой приторможенности движения в последних текстах Николая Звягинцева присутствует – или это просто попытка найти стыковочный узел и перебраться на борт еще неведомого мегаэкспресса?