человек идёт вдоль проезжей любви
на закат на левый берег невы
он в тени своей головы

​

Вы только раскрыли книжку, которую я прочитал на одном дыхании. Здесь уместен
воображаемый смайлик: читайте Каневского, предисловия подождут! Я довольно
давно знаю и автора лично, и его стихи, но — каждый раз, как в первый раз. Да,
собственный голос, одинокий, как рисунок на подушечках пальцев. А ещё — поэт,
настолько интересный и разный, что хватило бы на нескольких замечательных, ни

на кого не похожих. Для меня он вообще совершенно естественным образом рас-
кладывается на всю русскую поэзию прошедшего столетия. Звучит глупо, непонят-
но, натянуто? Попробуйте сделать, как я — сначала прочитайте эту книгу. Потом

закройте глаза и представьте себе свою поэтическую библиотеку, все прижатые

тесно книжки разного цвета и размера, новенькие и затрёпанные, глянцевые и во-
все без обложек, свёрстанные на компьютере и набранные вручную. С дарствен-
ными надписями, штампами, подчеркнутыми строчками. Купленные лично, пода-
ренные, доставшиеся по наследству, взявшиеся из ниоткуда. Потом вспомните

только что прочитанную книгу Каневского. А теперь то и другое заново, с самого
начала. Длина шага — лет десять или как получится.

Вот гимназист в плену незабываемого августа 1914 года.

это был город на выданье,
город-невеста для приезжего жениха.

​

Поэт из провинциального города начала двадцатых, запутавшийся в трамвайных
путях на Каланчевке.

​

цейсовские стёкла — в порядке.
голуби идут по карнизу.
маленькие львы и лошадки
поздравляют бедную лизу.

​

Человек года этак тридцать шестого на границе земли и воды, почти в пустоте.

​

в усиках-паутинках нитей и лестниц,
в громе стрекоз, большеглазых железных вестниц,
из-под земли, пропитанной солидолом.

Мужчина в грязной шинели, который пишет письмо и ничего не знает.

​

те
что любую минутную свою слабость
объясняют бабочками в животе

​

Некто в пиджаке внакидку на только построенной Чкаловской лестнице, 1949-й.

​

жизнь уже наполненная корзина.
смерть ещё нелепа и молода.

​

Фигура на подмосковной дачной станции, которая уже не боится собственной тени.

​

словно овощи, тушёные в вине,
мы живём на убывающей луне

​

Чумазый, высунувшийся из танка посреди игрушечного европейского города.

​

местные жители замерли в напряженьи,

с медными лбами,
с открытыми ртами.
чудо! — как они воздух секут винтами.
чудо! — как стреляют на пораженье.

Ночью, на кухне — «Программа поп-музыки из Лондона».

​

говорят, что ходит меж пространством и временем
медленный трамвай на четверо суток.

Перебегающий из подъезда в подъезд восемьдесят какой-то зимой.

как они проходят сквозь белые рамы те,
как они освещают старые кресла.
в форточке сетка для ловли радости —
так она не ловится, хоть ты тресни.

​

Дарящий девушкам книги — он, дождавшийся зелёного света.

​

тогда мы проросли бы вниз,
как нефть — стволами вниз,
все улицы вели бы вниз,
огни горели вниз.
овраги, полные воды.
плывут плоты домой.
шумят под каменной москвой
подземные сады.

​

Любующийся провинциальной осенью на той стороне земного шара.

​

я россыпью, меня легко в горсти...

​

Тот, у которого всё начинается.

​

мы и живы. нам ноздри травинкой щекочут боги,
когда всё исчезает, и вровень стоит с лицом
золотистая пыль на аппиевой дороге,
случайным поднятая колесом.